Я и Ты - Мартин Бубер

Я ношу внутри себя ощущение самости, которую невозможно включить в мир. Мир носит внутри себя ощущение бытия, которое невозможно включить в представление. Это ощущение бытия, однако, не является «волей», которую можно помыслить, но просто тотальностью мира как такового, как мира, тотальностью, которую невозможно включить в представление. Так же, как чувство самости не является «познающим субъектом», но просто есть тотальность Я как такового, как Я. Здесь невозможна дальнейшая «редукция»; тот, кто не воздает чести последним единствам, сводит на нет доступный его пониманию смысл, но не смысл, целиком содержащийся в понятии.

Начало и гибель мира не во мне, но они также не вне меня; нельзя сказать, что они вообще существуют, они непрерывно происходят, связанные со мной и зависящие от меня, моей жизни, моего решения, моего труда, моего служения. Но они не зависят от того, «утверждаю» или «отрицаю» я мир в моей душе, они зависят от того, насколько я заставляю отношение моей души к жизни становиться жизнью, жизнью, воздействующей на мир, настоящей жизнью, а в настоящей жизни пути весьма разных отношений души могут пересекаться. Но тот, кто просто «переживает» свое отношение, осуществляет его только в душе, каким бы вдумчивым он ни был, лишен мира – и все забавы, искусства, экстазы, восторги и мистерии, которые в нем разыгрываются, не вызывают даже на поверхности мира ни малейшей ряби. Пока человек достигает свободы только в своей самости, он не может причинить миру ничего хорошего и ничего плохого; такой человек не соприкасается с миром. Только тому, кто верит в мир, дается сила войти в сношения с миром, и если он отдает самого себя этому, то он не может остаться без Бога. Если только мы возлюбим реальный мир, то он не позволит себе погибнуть, если мы возлюбим мир во всем его ужасе, если осмелимся обнять его руками нашего духа, то они встретятся в пожатии с руками мира.

Мне ничего не известно о «мире» и «жизни в миру», которые бы отчуждали человека от Бога. То, что описывают таким образом, есть на самом деле жизнь с отчужденным миром Оно, жизнь, посвященная опыту и использованию. Кто воистину выходит навстречу миру, тот выходит навстречу к Богу. Сосредоточение и выход необходимы, и то и другое суть истинно, это один-и-другой одновременно, и это и есть Одно.

Бог объемлет Вселенную, но он не есть Вселенная. Точно так же Бог объемлет самость, но не является моей самостью. Помня о недостаточности любого языка относительно этого факта, я могу все же сказать Ты на своем языке, как каждый человек может сказать это на своем, ввиду этого Я и Ты живы, живы диалог и речь (речь – это первичный акт духа), и Слово живо в вечности.

Религиозная ситуация человека, его наличное бытие в настоящем, характеризуется сущностной и неразрешимой антиномией. Ее сущность заключается в ее неразрешимости. Тот, кто принимает тезис и отвергает антитезис, искажает значение ситуации. Тот, кто пытается измыслить синтез, разрушает значение ситуации. Тот, кто стремится сделать антиномию относительной, полностью отменяет значение ситуации. Тот, кто старается разрешить конфликт антиномии не своей жизнью, а как-то по-другому, отступает от значения ситуации. Значение ситуации заключается в том, что она проживается, и только проживается, непрерывно, всякий раз заново, без предвидения, без предсказаний, без предписания, во всей цельности и тотальности антиномии. Прояснить это утверждение можно сравнением религиозной и философской антиномий. Кант хотел сделать относительным противоречие между необходимостью и свободой, приписав первую к миру явлений, а вторую – к миру сущности, сделав это для того, чтобы избавиться от реального их противопоставления, но чтобы они находились в состоянии примирения, такого же примирения, в каком находятся те миры, в которых они представлены. Но если я подразумеваю необходимость и свободу не в мыслимых мирах, а в реальности моего предстояния Богу, если знаю: «Я полностью предан» и также знаю: «Это зависит от меня», тогда я не смею пытаться уйти от парадокса, который я должен прожить, я не могу уйти от него путем отнесения несовместимых полаганий к двум разделенным областям значимости, тогда я не имею права прибегать и к теологическим уловкам, чтобы примирить эти полагания понятийно; я должен прожить оба эти полагания как одно, и, прожитые, они становятся одним.

Глаза животного обладают способностями великого языка. Совершенно самостоятельно, без содействия звуков и жестов, весьма и весьма красноречиво, когда они полностью покоятся в своем взгляде, выдают они тайну своей природной плененности, своего страха становления. Состояние этой тайны известно только животному, только оно может открыть ее нам – но это лишь открытие, но не откровение. Язык, в рамках которого это происходит, есть то, что он говорит: страх движения твари между царством растительной надежности и царством духовного риска. Этот язык есть лепет природы, ощутившей первый натиск духа до того, как она отдается ему в его космическом риске, который и называют человеком. Но никакая внятная речь не сможет воспроизвести того, что сообщает нечленораздельный лепет.

Иногда я смотрю в глаза домашней кошке. Это одомашненное животное вовсе не получило от нас, как мы иногда себе воображаем, дар поистине «говорящего» взгляда, но – ценой непринужденности – получило способность обращать свой взгляд на нас, которые не являются животными. При этом в его взгляде, в его утренних сумерках и в его восходе есть какое-то удивление и вопрос, которые полностью отсутствуют в изначальном взгляде со всем его беспокойством. Эта кошка под прикосновением моего взгляда начинала вопрошать меня своим вспыхнувшим от моего интереса взглядом: «Может ли быть такое, что ты и в самом деле имеешь в виду меня? Ты и правда не хочешь только того, чтобы я позабавила тебя? Тебе и правда есть до меня дело? Я правда здесь? Что здесь от тебя? Что это здесь вокруг меня? Что это во мне? Что это?!» (Здесь «я» есть перифраз отсутствующего в нашем распоряжении слова для лишенного Я обозначения самого себя; под словом «это» надо понимать струящийся человеческий взгляд в полной реальности силы его отношения.) Вот взгляд животного, речь беспокойства, взошел во всем величии, и вот он снова закатился. Мой взгляд, разумеется, был более продолжительным, но он уже не был струящимся человеческим взглядом.

За поворотом мировой оси, запускающим процесс отношения, почти непосредственно последовал другой, который завершил этот процесс. Мгновение назад мир Оно окружал меня и животное, из основания в течение всего времени взгляда лучился мир Ты, но вот он уже